И.П. Смирнов. Художественный смысл и эволюция поэтических систем. М., 1977.

          Ранняя история постсимволизма в России в первом приближении мало похожа на строго скоординированное развитие целостного художественного ансамбля. Скорее, постсимволизм выглядит конгломератом художественных фактов, которые, кажется, не поддаются единому системному охвату.

            Символизм, несмотря на внутренние разногласия.., все-таки остается такой художественной формацией, которая заключена в достаточно ощутимые структурные рубежи.

            Но можно ли связать «заумь» Крученых и «логическую ясность» Кузмина? Как согласовать лирический конкретизм Ахматовой и мифопоэтический подход к истории Хлебникова, устранявшего лирического субъекта из внутритекстового мира? Поэты, имена которых здесь сведены, принадлежали к заведомо противоположным группировкам. Но то же самое приходится повторить и применительно к родственным поэтическим корпорациям. Существовал ли в России непрерывный фронт футуризма, если футуризм был представлен в промежутке с 1912 по 1914 г. такими соперничавшими между собой школами, как «Гилея», «Ассоциация эго-футуристов», «Мезозин поэзии», «Центрифуга»?

            И тем не менее эстетическая действительность начала 1910-х годов обладала скрытым структурным каркасом. Недаром такими нестабильными по составу были внешне несходные литературные товарищества, постоянно обменивавшиеся участниками. поэты свободно курсировали из одной группы в другую, подобно Б. Лифшицу, совершившему путь из «Аполлона» в «Гилею», или Хлебникову, присутствовавшему на заседаниях кружка акмеистов.

            Сама внешняя бессистемность постсимволизма, распыленного во множестве объединений, должна быть осознана на базе систематизирующей концепции <…>

            Определение контуров той структурной платформы, которая поддерживала постсимволизм, будет проведено ниже на материале футуристического творчества по преимуществу. Поэзия акмеистов послужит лишь контрольным рядом для подтверждения выдвигаемых тезисов <…>

            Если символистская художественная система поляризовалась по мере перехода от декадентской поэзии к творчеству Вяч. Иванова, Блока, А. Белого, то постсимволизм сразу же распался на два «диалекта», причем один из этих «диалектов» - футуристический – к тому же был в высокой мере децентрализован. Бесспорна связь между этим культурно-художественным расслоением и нарастающей общественной дифференциацией предреволюционного периода. Но для того, чтобы в словесном искусстве могли увеличиваться центробежные силы, обязательна и внутренняя предрасположенность системы к этим процессам. По-видимому, ослабление структурной упорядоченности постсимволистского художественного ансамбля было вызвано тем, что семиотическая – концептуализирующая и организующая мир – деятельность понималась поэзий 1910-х годов как равная асемиотической. Поэтому в постсимволизме реже встречаются общие места, которые связывают структурный каркас системы, и распространены резкие индивидуальные отклонения от исходного преобразования…

            Заметно, однако, что по сравнению с децентрализованным, предрасположенным к дивергентному развитию футуризмом акмеизм был организован более сплоченно и имел больше признаков литературной школы в узком смысле слова или, во всяком случае, старался их обрести <…> Имена «футуризм» и «акмеизм» сообща отсылают нас к понятию верхнего предела некоторой последовательности. В названиях обоих литературных течений непосредственная интуиция носителей системы подчеркнула значение эволюционной продвинутости, и это далеко не случайное совпадение запечатлело в себе изотопность разных версий постсимволистской поэзии. (Кстати, пущенный в широкий оборот термин «авангардизм», с которым акмеистская поэзия обычно не ассоциируется, не охватывает всей суммы родственных фактов в поэзии 1910-х годов и кажется менее удобным операциональным определением, чем историко-литературные понятия, выработанные участниками художественного процесса и отражающие самосознание поэтической эпохи). (Цит. по: Смирнов И.П. Смысл как таковой. СПб., 2001. С. 105-106; 138-139). 

И.А. Есаулов. Постсимволизм и соборность // Постсимволизм как явление культуры. М., 1995. <Вып. 1>. С. 3-11.

Постсимволизм… предполагает не движение от духа (символизм) к материи, но от развоплощения духа к его воплощению <…> Тогда как символизм, по сути дела, разрывает явление и смысл.., постсимволизм стремится к осмыслению явления <…> «Блудный сын» Н. Гумилева, собственно и открывающий постсимволизм, представляет собой своего рода художественную модель действительно духовного возвращения русской культуры на магистральную линию ее развития – после искушений подпитывающего символизм «нового религиозного сознания». Постсимволизм, таким образом, представляет собой особую зону бифуркации для диссипатирующей к началу ХХ в. русской светской культуры <…>

            <«Музыка революции»> Данное выражение является, в некотором смысле, классической формулой развоплощения духа, полного и безнадежного ее отрыва от «материи», а также абсолютного безразличия к ней. Вместе с тем, оно же является неизбежным следствием общей установки символизма, вменявшей миру панкогерентость, и вытекающей из нее абсолютизации собственной активности, отмечаемой И.П. Смирновым. Как замечает исследователь, «отсутствие другого, не имеющего в символизме онтологического статуса… сделалось в постсимволизме единственно значащей онтологией»  (Смирнов И.П. Авангард и символизм (элементы постсимволизма в символизме) // Russian Literature. 1988. XXIII-II. С. 164).

            Мы вполне солидарны с исследователем в том, что эстетика символизма в самом деле основывается на лишении Другого его «онтологического статуса» (можно вспомнить в этой связи статью А. Блока «Ирония», в свете основных положений которой… проблема венчающего поэму… субъекта, определение его «истинного» лица, пожалуй, снимается: ведь он, подобно всякому «другому», лишен собственного «онтологического статуса», целиком находясь в сфере авторских «представлений», а, следовательно, и «представлений» читателя (литературоведа), могущих быть в данном случае сколь угодно произвольными). См. также новейшую работу исследователя, где психоаналитическая модель символистской культуры описывается как принципиальное несовпадение личности с любой ролью, налагаемой миропорядком, приводящее к выпаданию из роли (Смирнов И.П. Символизм, или истерия // Russian Literature. 1994. XXXVI-I. С. 403-417). Таким образом, онтологический статус, укореняющий личность в мире других, неизбежно теряет и сам автор. Однако формулировка И.П. Смирнова, относимая им к постсимволизму (в другом месте «основоположную идею постсимволизма» исследователь понимает как «мысль об универсальности бытия-в-себе, бытия-без-другого». – Смирнов И.П. Авангард и символизм. С. 164), нуждается, на наш взгляд, в значительной корректировке. В данном случае это характеристика именно и только поэтики авангарда, но отнюдь не акмеизма и не постсимволизма в целом. Авангард, следуя определенной эстетической традиции (см.: Есаулов И.А. Генеалогия авангарда // Вопросы литературы. 1992. № 3. С. 176-191), действительно отторгает из своего поэтического мира всякого Другого. Именно в данном контексте весьма репрезентативно истолкование творчества В. Маяковского А.К. Жолковским как инвариантной «ненависти ко всему, что “не-я”» (Жолковский А.К., Щеглов Ю.К. Мир автора и структура текста: Статьи о русской литературе. New York, 1986. С. 255-278). Таким образом, итоговое суждение И.П. Смирнова позволяет говорить только об элементах авангарда в символизме, об антиципации символизмом последующей полной аннигиляции Другого. Тогда как в поэтике Мандельштама, напротив, доминирует приобщение к миру других, «своего» к «чужому» (подробнее см.: Есаулов И.А. Идиллическое у Мандельштама // Творчество Мандельштама и вопросы исторической поэтики. Кемерово, 1990. С. 38-57)…

            И.П. Смирнов склонен считать парадоксальным взгляд на русский футуризм как на «прямое продолжение… символистской поэтики», к которому был склонен В.М. Жирмунский (Смирнов И.П. Художественный смысл и эволюция поэтических систем. М., 1977. С. 11-12). <…> Как совершенно ясно из нашего изложения, оппозиция «парадигматика/синтагматика» не кажется нам самым продуктивным инструментарием для исследования типологических отличий между символизмом и постсимволизмом. Акмеизм отнюдь не менее «парадигматичен», нежели символизм, но сама парадигматика его имеет принципиально иной характер. Что касается «интранзитивности» символизма, на которой настаивает И.П. Смирнов, то о ней можно говорить только на фоне именно православной традиции, поскольку уже описание «дантова кода» русского символизма, осуществленного Леной Силард и Питером Бартой, позволяет сделать вывод как раз об особой «транзитивности» символистской поэтики, которая вписывается в совершенно иной тип культуры.

            <...> В новейших изысканиях, в которых акцентируется связи поэтики Н. Гумилева с различными оккультными учениями (См., например: Йованович М. Николай Гумилев и масонское учение // Н. Гумилев и русский Парнас. СПб., 1992. С. 32-46; Богомолов Н.А. Оккультные мотивы в творчестве Гумилева // Там же. С.47-50), на наш взгляд, недостаточно четко и последовательно разграничиваются использование Н. Гумилевым оккультной символики как предмета изображения и вопрос о роли этой символики в авторском видении мира. Но без принципиального различения этих сфер сколько-нибудь серьезные выводы, скажем, о месте масонской эмблематики в творчестве поэта сделать невозможно. Оккультными «мотивами» - как весьма колоритной «частью» действительности – изобилует едва ли не любая национальная литература любого исторического периода. Достаточно вспомнить, например, краткое определение Онегина как «фармазона», а также «масонство» Пьера Безухова, описываемое Толстым весьма подробно. Однако из этого отнюдь не следует, что «Евгений Онегин» и «Война и мир» являются масонскими романами… С другой стороны, оккультные мотивы, обнаруживаемые исследователями в творчестве Гумилева, можно истолковать и как редуцированные следы символистской поэтики, которую «преодолевал» акмеизм. Известно, что Гумилев «теснее других связывал себя с символистами.., родовая метка русского символизма сильнее всего именно на нем» (Мандельштам Н.Я. Вторая книга. М., 1990.  С. 32).

Вяч. Вс. Иванов. О взаимоотношении символизма, предсимволизма и постсимволизма в русской литературе и культуре конца XIX- начала XX века // Иванов Вяч. Вс. Избр. труды по семиотике и истории культуры. М., 2000. Т. 2. С. 120-122.

            … постсимволизм при всех (ставших теперь несущественными) различиях названий школ представляет собой единый европейский авангард, ставивший перед собой собственно эстетические задачи выработки нового языка при отказе от старого. Грань между ним и символизмом, в основном использовавшим преобразуемый традиционный художественный язык при передаче нового миропонимания, зыбка (именно потому, что он лежит в плоскости стилистической, а не мировоззренческой) и у многих крупнейших писателей и художников проходит между разными периодами творчества одного человека (как у позднего Анненского, Блока, «Двенадцать» которого представляется вещью постсимволистской, что было связано с осознанием им недостаточности прежнего символистского языка). «Петербург» Андрея Белого (журнальной первой редакции) по новизне приемов преобразования хронотопа и по словесной организации – произведение постсимволистской. <…>

            Для постсимволистского искусства особенно характерно наличие многообразия стилей (частично стилизуемых или пародируемых) у одного и того же художника.., причем эти стили могут реализоваться в формально разных отрывках, контрастно объединяемых в пределах одного произведения… Для тех же авторов характерно и проникновение аналогичной техники монтажа разностильных или вообще формально различных фрагментов внутри единого текста…  <…>

            Если символистов целесообразнее сопоставлять с современными им философами, то постсимволисты сопоставимы с филологами (ср. пары Хлебников – Якобсон, Маяковский – Шкловский), разделявшими первоначально внемировоззренческую установку на стиль и форму, но позднее от нее отходившими.           

Н.А. Богомолов.  Постсимволизм (общие замечания) // Русская литература рубежа веков (1890-начало 1920-х годов). М., 2001. Кн. 2. С.385-390.

…вопрос о принципиальном различии символизма и постсимволизма вряд ли может быть решен однозначно. Существует ряд работ, в которых предпринимаются попытки определить постсимволизм как единую систему (при естественном осознании ее внешней расколотости  на отдельные подсистемы, - как групповые, так и индивидуальные). При этом в основании подобной системы предполагаются самые различные философские и эстетические предпочтения. Так, И.А. Есаулов предлагает в качестве доминанты постсимволизма рассматривать категорию соборности в ее сугубо религиозном смысле, которая, претворяясь в индивидуальных художественных интенциях, порождает возврат к русскому православному сознанию [* Есаулов И.А. Постсимволизм и соборность // Постсимволизм как явление культуры. М., 1995. С. 3-11]. При этом он полагает, что «семантическим ядром» интересующего нас явления является поэтика акмеизма, - и это ведет за собой рассмотрение футуризма в качестве законного наследника символизма с его глубинным антиправославием. Тем самым вся аксиология и проблематика русского футуризма оказывается выведенной за пределы постсимволистской, с чем вряд ли можно согласиться.  

В более широком контексте рассматривается постсимволизм в работе В.И. Тюпы, где эволюция литературы определяется как смена «парадигм художественности», в которой постсимволизм открывает принципиально новый этап развития, а символизм рассматривается как форма переходная <…> Заманчивость подобного построения, охватывающего действительно подавляющее большинство литературных фактов ХХ века [*Тюпа В.И. Неотрадиционализм, или Четвертый Постсимволизм // Там же. С. 21-24…], несколько ослабляется  тем, что более пристальное вглядывание в историю литературы заставит сказать, что при таком взгляде на вещи неотрадиционализм  должен быть отнесен к эстетическим открытиям не Ахматовой и Мандельштама [* Присоединение к ним Гумилева, как это сделано И.А. Есауловым в названной выше работе, не может быть сколько-нибудь логически определенным, поскольку тип мышления поэта был далек от традиционного православия] (к которым присоединяются, согласно концепции автора, Пастернак как автор «Доктора Живаго», Булгаков и И. Бродский), а Вяч. Иванова и основателей «Церкви Третьего Завета» - Мережковских. Внесение же критерия конфессиональности, отделяющего их от подлинной соборности, возможной лишь в русском православии, заставит нас, пожалуй, усомниться и в подлинном неотрадиционализме Булгакова или Бродского.

Наиболее развернуто аргументированной разработкой этой темы, до сих пор остается сформулированная в середине 1970-х годов концепция И.П. Смирнова [*Смирнов И.П. Художественный смысл и эволюция поэтических систем. М., 1977… ] , в которой предпринята попытка установить исключительно творческие закономерности, разграничивающие два принципа поэтического отношения к миру. Исключительная насыщенность этого текста заставляет нас отказаться от сколько-нибудь подробного его разбора, указав лишь, что здесь принципиальная роль отводится соотношению знака (поэтического слова) и значения, понимаемого, конечно, не как значение словарное, а как суть сформулированного в максимально сжатом знаковом пространстве представления о бытии.

Сам подход в подобном виде не может вызывать возражений [* Сходным образом рассматривает соотношение символизма и постсимволизма С.Н. Бройтман, приходя при этом к заключению, что каждый из наиболее значительных поэтов русского постсимволизма «по-своему, глубоко оригинально реализовал ту внутреннюю меру, которая была задана русской поэзии символизмом» (Постсимволизм как явление культуры. С. 28). Отметим также суждения Вяч. Вс. Иванова, для которого постсимволизм равен европейскому авангарду. включающему и такие произведения, как «Двенадцать» А. Блока и «Петербург» Андрея Белого (Иванов Вяч. Вс.   О взаимоотношении символизма, предсимволизма и постсимволизма в русской литературе и культуре конца XIX-начала ХХ века // Иванов Вяч. Вс. Избр. труды по семиотике и истории культуры. М., 2000. Т. 2. С. 120-122], однако обращение к историко-литературным реалиям показывает, что динамика создания особых форм осознания мира включает в себя не только отказ от наследства символистов, но и постоянные точки схождения с ним в самых принципиальных чертах мировидения. Здесь скорее следует говорить о смене доминант, причем в постсимволизме новые доминанты складываются из гораздо более сложного набора художественных интенций, и говорить о том, что найдены некоторые закономерности, связывающее в единое поле художественного осмысления творчество Крученых и Ходасевича или Ахматовой и Ильи Зданевича, можно только при таком высоком уровне абстракции, при котором уже теряется представление о собственно поэтическом своеобразии автора и выделяются лишь общие конструкты, чаще всего принадлежащие самому автору исследования, а не той системе, которую он изучает. [*Обратим внимание, что во втором сборнике материалов конференции «Постсимволизм как явление культуры (М., 1998) не было предложено никаких новых попыток определения данного явления]

…мы понимаем под постсимволизмом не какую-то вполне строго ограниченную эстетическими принципами систему, могущую быть описанной как безусловная целостность, а скорее как поле художественных возможностей, где поэты (и в меньшей степени – прозаики), в соответствии со своими пристрастиями, реализуют те возможности литературы, которые были в символизме отодвинуты на задний план. По нашему глубокому убеждению, символизм и постсимволизм расходятся не принципиально, а лишь в том наборе реализованных потенций, который был характерен для того или иного автора, с ними связанного. Не случайно в критической практике символистов не были редкостью высокие оценки постсимволистского творчества.., равно как и наоборот.

В этом поле, в свою очередь, возможны как резкие отталкивания, так и неожиданные сближения <…> Поэтому здесь невозможны ни четкие границы, ни безоговорочные суждения, ни точные дефиниции. Пространство постсимволизма еще изучено слишком недостаточно, и потому здесь (в разделе указанного издания. – И.Е.) будет идти разговор о тех явлениях, которые могут быть хотя бы в первом приближении описаны, и место их в литературе может быть определено. <…>

 Таким образом, русский постсимволизм представляется нам сложным конгломератом разнообразных художественных интенций, определяемых не какой-либо единой общей поэтикой, мировоззрением, литературной техникой, психологическими основаниями и т.д., а лишь реакцией на сформировавшиеся к концу 1900-х и началу 1910-х годов представления о символизме как главенствующем течении в русском модернизме. Как убедительно показал М. Гаспаров [* См. его статьи «Антиномичность поэтики русского модернизма» // Связь времен. М., 1992 (вошла в кн. Избранные статьи) и «Поэтика “серебряного века”» // Русская поэзия “серебряного века”. Антология. М., 1993], история русского модернизма может быть показана нерасчлененно, и постсимволизм окажется естественным продолжением символизма в его различных изводах. Однако нам представляется существенным подчеркнуть не только общие черты всего русского модернизма, но и его историческую эволюцию, явственнее всего выражающуюся в распадении единого (при всем многообразии индивидуальных решений) течения на ряд более мелких литературных направлений и отдельно существующих творческих индивидуальностей.

В.И. Тюпа. Статус художественного произведения в постсимволизме // Постсимволизм как явление культуры. 2001. Вып. 3. С. 3-5.

            В качестве «постсимволизма» мы рассматриваем обширную парадигму неклассической художественности всего ХХ столетия (а возможно, и далее), образовавшую ряд взаимно альтернативных субпарадигм, «когда из широкого лона символизма вышли индивидуально законченные поэтические явления» [* Мандельштам О.Э. Слово и культура. М., 1987. С. 45].

            Такой постсимволизм по своей масштабности сопоставим лишь с исторически первоначальной гиперпарадигмой «рефлективного традиционализма» и с пришедшей ей на смену гиперпарадигмой эстетического креативизма. Последний явил себя в стадиальной цепочке парадигм сентиментализма.., романтизма, классического реализма и символизма. Символизм в своих теургических интенциях преодолеть эстетическую ограниченность искусства и стать способом творческого преображения самой жизни на самом деле явился исторически продуктивным кризисом креативизма <…>

            В основе постсимволизма – при всей разноголосице его субпарадигмальных проявлений – обнаруживается открытие и освоения коммуникативной природы искусства, впервые заявленное Л. Толстым в трактате «Что такое искусство», а затем продолженное многочисленными откровениями таких постсимволистов, как О. Мандельштам («О собеседнике», 1913) и Т.С. Элиот, Б. Брехт и В. Маяковский, эстетическими концепциями Р. Ингардена или Х.Г. Гадамера и т.д. при этом произведение художественного творчества приобретает статус интерсубъективной реальности дискурса (коммуникативного события) <…>

            Важнейшие субпарадигмы постсимволизма (модификации авангардизма, неопримитивизм, соцреализм и акмеистический неотрадиционализм) различаются в конечном счете ментальностью культивируемых ими художественных энтимем. 
 

Й. Ужаревич. Уподобление лирического «я» Христу в лирике А. Блока и Б. Пастернака // Постсимволизм как явление культуры. М., 2001. Вып. 3. С. 16.

            … можно сказать, что символизм, представляющий собой конец одной (аристократической? декадентской?) культуры, отрицает воскресение как аспект поэтического осмысления Христа. Постсимволистская эпоха, наоборот, представляет собой начало новой (советской?) культуры. Во всяком случае, на смену приходит поколение молодых, сильных, ярких поэтов. Поэтому только на первый взгляд может показаться парадоксальным, что на воскресение рассчитывал не только «христианин» («неотрадиционалист»?) Пастернак, но и «антихрист», «богоборец» и авангардист Маяковский.

С.Н. Бройтман. Ранний Пастернак и постсимволизм (к вопросу о критериях дефиниции «постсимволизм») //  Постсимволизм как явление культуры. М., 2003. Вып. 4. С. 35-36.

            …постсимволистская эстетика Пастернака усваивает опыт символистского универсализма, ни на йоту ни снижая духовной проблематики символизма <…> дело лишь в полноте и совершенстве осуществления, как говорил сам Пастернак – в том, чтобы стать лучшим символистом, чем сами символисты – полнее реализовать то, чего они хотели, но не смогли осуществить.

Представляется, что постсимволистами в полном смысле этого слова могут считаться только те художники, которые осуществили по отношению к символизму подобный (пастернаковскому. – И.Е.) фундаментальный акт эстетически-художественной рецепции и одновременно обретения нового качества…

Если принять данный критерий, то придется отказаться от зачисления в постсимволисты всех, кто был после символизма, прежде всего невозможными станут популярные сегодня спекуляции по поводу социалистического реализма как, якобы, постсимволистского феномена. Совершенно очевидно, что в этом случае не было преемственного развития и наследования – не внешний технических и композиционных достижений, а фундаментальных художественно-архитектонических  установок, но был качественно другой путь, который нет никакого основания генетически связывать с символизмом. Представляется, что такое самоограничение позволит штудиям о постсимволизме обрести свой действительный научный предмет… 

И. А. Есаулов. Постсимволизм и его окрестности: «Одесские рассказы» И. Бабеля // Постсимволизм как явление культуры. М., 2003. Вып. 4. С. 4-10.

            Остановимся на некоторых откликах, посвященных самому понятию постсимволизма. По мнению Н.А. Богомолова, в моей работе «Постсимволизм и соборность», опубликованной семь лет назад», «вся аксиология и проблематика русского футуризма оказывается выведенной за пределы постсимволистской, с чем вряд ли можно согласиться» [*Богомолов Н.А. Постсимволизм (общие замечания). С. 386]. В.И. Тюпа усматривает в той же работе «сведение постсимволизма к одному лишь акмеизму», что, как он формулирует, «столь же безосновательно, как и ограничение его лишь опытом соцреализма или авангарда» [*Тюпа В.И. Постсимволизм: теоретические очерки русской поэзии ХХ в. Самара, 1998. С. 13].  В этих и некоторых других прочтениях моей работы происходит, очевидно, неправомерная контаминация двух понятий: доминанты интересующего нас явления и самого явления, включая его «окрестности», т.е. предмета во всей его эмпирической полноте.

            Что касается постсимволизма как такового, как явления культуры, то я его определял в работе 1995 г., используя синергическую терминологию, следующим образом: «постсимволизм… представляет собой особую зону бифуркации для диссипатирующей к началу ХХ в. русской…  культуры» [*Есаулов И.А. Постсимволизм и соборность. С. 7]. Это определение уже ясно предполагает множественность ветвей постсимволистской культуры и несводимость постсимволизма в его полноте к какому-либо отдельному литературному направлению.

            Такая принципиальная множественность могла появится, как это подчеркивалось в тексте и в докладе, в итоге флуктуации [*См.: Там же. С. 6] в символистскую эпоху до того времени вполне традиционной русской культуры. Флуктуации подверглись соборное начало этой культуры и, по-видимому, ее православный пасхальный архетип.

            Добавлю здесь, что символизм оказал столь решающее воздействие именно на русскую литературу и русскую культуру – в итоге чего, вероятно, сместился сам магистральный вектор развития этой культуры (конечно, говорить с полной уверенностью о завершении этого процесса и, соответственно, на другом уровне осмысления о «мутации русского духа» еще слишком преждевременно). Что же касается европейского и мирового значения русского символизма, то, рискуя вызвать неудовольствие многочисленных и влиятельных в русистике его университетских апологетов, следует признать: русский символизм – в отличие от русской литературы XIX в. – представляет все-таки значительный интерес преимущественно как «местное» явление (ср. аналогичную культурную роль русского барокко [*См.: Есаулов И.А. Категория соборности в русской литературе. Петрозаводск, 1995. С. 269-286]).

            Возвращаясь к определению границ постсимволизма как такового, замечу, что другим аргументом, свидетельствующим о явной ошибочности приписываемой мне попытки свести постсимволизм к определенному литературному направлению является сама широта состава трех предыдущих выпусков «Материалов…» [* Ср. в связи с этим неудовольствие одного из автором настоящего издания (вып. 4. – И.Е.) как раз широтой понимания постсимволизма (Бройтман С.Н. Ранний Пастернак и постсимволизм)]. О той же несводимости для меня постсимволизма «к одному лишь акмеизму» свидетельствуют не только материалы издания в целом, но и мои собственные статьи в сборниках, посвященные А. Блоку (1998), С. Есенину (2001) и, наконец, И. Бабелю.

            Однако же вопрос, что именно считать доминантой постсимволизма зависит, на мой взгляд, от литературоведческой аксиологии исследователя, от его представлений об общих путях развития русской культуры. Если сама эта культура (и ее константы) иному исследователю кажутся чем-то «недолжным», то, очевидно, те или иные «мутации» констант (в том числе, самые радикальные) интерпретируются вполне позитивно. И, напротив, поскольку глубинное преодоление символизма имеет для меня положительные коннотации, поскольку создает предпосылки для возвращения русской литературы от «наивного западничества» (О. Мандельштам) в подлинное «большое время» мировой культуры, поскольку неотрадиционализм – с его движением от развоплощения духа к его воплощению – и представляется мне эстетической доминантой этого «преодоления» [* См.: Есаулов И.А. Постсимволизм и соборность. С. 3]. При этом воплощение может быть тем или иным (точно так же нельзя говорить и об абстрактной «духовности», которая зачастую совершенно по-разному проявляется в различных типах культур).

            <…>  Вероятно, бифуркация культурной сферы в постсимволистскую эпоху проявилась в том, что имплицитно содержащиеся в символизме разнонаправленные художественные и духовные возможности эксплицировались – в том или ином направлении – как различными ветвями постсимволизма, так и отдельными авторами.

Email (не будет публиковаться на сайте)

Имя

Заголовок мнения

Мнение

Опубликовать мнение